Каталог статей из сборников научных конференций и научных журналов- «Падшая женщина»: архетип? Неомиф? «Вековой» образ?

Н. Н. Мельникова

Московский государственный университет

им. М. В. Ломоносова,

г. Москва, Россия

Диахронический срез трансформации образа проститутки в русской литературе изучен весьма поверхностно. На русском языке существует лишь две добротных работы на эту тему: статьи И. П. Олеховой «Тема возрождения падшей женщины в русской литературе XIX века» и А. К. Жолковского «Топос проституции в литературе», однако они охватывают только XIX − начало XX века, т. е. тот период, когда речь идет о «падшей» женщине. Что касается таких ипостасей, как «блудница» (см., например: «Повесть о благочестивом юноше и блуднице», «Повесть о госпоже, творящей со слугой блуд», «Слово из Патерика о некоей святой старице и мученице»), «развратная женщина» (Д. М. Чулков «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины», 1770), «интердевочка» (из одноименного романа В. Кунина), то они оказываются за пределами исследований, несмотря на то, что в совокупности представляют собой единую традицию. Образ проститутки принадлежит и мировой литературе в целом. Можно с уверенностью утверждать: насколько проституция считается «древнейшей профессией», настолько же её обладательница − «древнейшим» персонажем художественной литературы, хотя и воплощена в ней под разными именованиями, будь то «гетера» или «ночная бабочка».

В современной гуманитаристике на настоящий момент сложилось следующее понимания архетипа: «Экспликация модификаций категории “архетип” в различных культурфилософских парадигмах позволяет говорить об этой категории как о культурфилософской универсалии, сопрягающейся с представлением о предельных основаниях культуры, используемой для обозначения базовых и наиболее устойчивых ее первоэлементов» [3. С. 10−11]. Постнеклассическая философия помещает архетип, прежде всего, в рамки диалога культур, где данная категория выполняет роль коммуникационной модели. При этом «культурные архетипы» определяются как «архаические культурные первообразы, представления-символы о человеке, его месте в мире и обществе; нормативно-ценностные ориентации, задающие образцы жизнедеятельности людей, “проросшие” через многовековые пласты истории и культурных трансформаций и сохранившие свое значение и смысл, в нормативно-ценностном, пространстве современной культуры [4. С. 438]. Помимо этого в филологической дисциплине значимое место отводится «литературному архетипу» (термин введен Е. М. Мелетинским [8]). Как пишет А. Ю. Большакова, «организующий принцип литературного архетипа как ментального первообраза (ментальной “матрицы”, праформы) можно кратко обозначить как вариативность инвариантности: обладая способностью к бесконечным внешним изменениям, он одновременно таит в себе неизменное ядро, обеспечивающее высокую устойчивость архетипической модели» [1. С. 38−39].

Образ «падшей» в целом отвечает основным характеристикам литературного архетипа, в частности, представлениям о нем как о самовоспроизводящейся (т. е. способной передаваться из поколения в поколение) и сквозной (т. е. «обладающей неизменным, “твердым” ядром-матрицей на сущностном уровне и одновременно вариативностью проявлений в творчестве различных писателей, в различных литературах» [1. С. 44]) модели. В связи с этим интересной и продуктивной видится идея Ю. В. Доманского, предлагающего интерпретировать «ядро» и варианты архетипа как архетипическое значение, состоящее из пучка сем, часть из которых остается неизменной, а другая может меняться вплоть до инверсии. Следовательно, семантическая динамика внутри того или иного архетипического значения формирует степень традиционности и новаторства в реализации автором архетипа в рамках художественного произведения [2]. Так, в частности, в русской литературе константным архетипическим значением является понимание «падения» как «греха» (что расширит и семантику самого слова «падшая»). Однако в творчестве того или иного писателя (поэта) акценты разные. Далее: образ «падшей» также соответствует пониманию литературного архетипа как культурного канона, который «задает и определяет ракурс, уровень восприятия, относя читателя к первообразам, и определяет горизонт ожидания у “компетентного читателя”» [1. С. 44]. Так, например, каждая ипостась русского архетипа проститутки в художественном произведении отсылает читателя к библейскому праобразу кающейся блудницы (будь то Мария Магдалина или Мария Египетская), что «настраивает» воспринимающего текст на то, что далее будет развертываться традиционная, архетипическая схема «прегрешение − страдание − раскаяние − искупление − спасение».

Таким образом, мы близко подходим к категории метатипа (введен Л.М. Лотман [6]), который, в отличие от юнговского аналога, содержит не только «психологическую память» («коллективное бессознательное»), но и «память культуры» («коллективное сознательное») [7. С. 30], благодаря своему участию в сохранении обобщенного знания, «проясняющего те или иные тенденции в развитии мировой или хотя бы национальной истории или культуры и сохраняющего память о них в форме образа-знака» [7. С. 33].

В силу своей специфики архетип способен выступать как ценностная константа литературного процесса, обеспечивающая «вечные ценности» литературы и составляющая «инвариантное ядро культуры» [1. С. 44]. Есть ли основания утверждать имманентную мифогенность и потенциальную «вечность» образа проститутки? Думается, да. Образ «падшей», несмотря на реалистическую «закваску», мог, сохранить связь с мифологическим библейским прошлым. Так, евангельский сюжет-миф о спасении Христом блудницы «высвечивается» в неомифе о возрождении «падшей», переводя конкретно-исторические реалии эпохи (в том числе и формирование категории русской Женственности в рамках создания «утопии женщины» в XIX веке [11]) в план универсального, соотнося их с традиционными структурами (термин А. Е. Нямцу [10]). Так, Н. В. Гоголь («Невский проспект»), Н.А. Некрасов («Когда из мрака заблужденья»), Н. А. Добролюбов (цикл стихотворений о Машеньке), Н. Г. Чернышевского («Что делать?») фактически используют «первичный» миф как форму, наполняемую ими национальным содержанием. Модель отношений между падшей женщиной и спасителем строится строго в соответствии с религиозным праобразом. За исключением Насти Крюковой, остальные блудницы представляют собой абстрактное, аморфное существо (падший ангел Гоголя, «дитя несчастья» Некрасова), обуреваемое «бесами» и не осознающее своей греховности, которое нуждается в спасении. «Спаситель» совершает над ней магический ритуал, используя слово (например, «горячее слово убежденья» Некрасова – ср. «Иди и не греши более») и действие (покупка швейной машинки, женитьба). В то же время в творчестве Ф. М. Достоевского («Записки из подполья», «Идиот»), А. И. Левитова («Погибшее, но милое созданье»), А. П. Чехова («Слова, слова и слова», «Припадок»), Л. Андреева («Христиане») «наивные планы» литераторов, создавших этот миф, претворенные читателями и ими самими в реальной жизни, потерпели крах. Новоявленные «спасители», отпуская грехи, в отличие от Иисуса, ставили условия для спасения, не желая прилагать подлинных усилий для исцеления жертвы порока. Это нашло художественное отражение в инверсии ролей блудницы и спасителя и в появлении образа Спасительницы, символизирующей женское начало: с одной стороны, вечная мудрость Матери-земли (Сонечка Мармеладова), с другой, − темная стихия непостижимой женской инфернальности (андреевская Люба).

Что касается «вечности» образа проститутки, то здесь мы сталкиваемся, прежде всего, с проблемой терминологического характера: расплывчатой научной дефиницией «вечного образа». Самым общим определением можно считать понимание его как «материализации функции, символа и одновременно модели какой-то возможности проявления человека; в чистом виде, как понятие, это, собственно, идея образа, схема, что и отличает его от характера» [5. С. 32]. Кроме того, сущностным дополнением является то, что «от массы художественных персонажей вечные образы отличаются тем, что способны жить полнокровной жизнью в контексте многих, различных по жанру и содержанию художественных произведений, и в целом − в контексте художественной культуры» [12. С. 85]. С этих позиций в русской литературе образ проститутки допустимо трактовать как «вечный», однако следует учитывать мнение некоторых ученых, полагающих, что «вечные» образы исчислимы и известны: Прометей, Дон Кихот, Гамлет, Фауст и др. И. М. Нусинов называет их «вековыми», т. е. «сохраняющими свою типовую значимость в течение многих веков» [9. С. 6], остальные же образы типизируют явления «лишь ограниченного исторического отрезка времени» [9. С. 6], и их автор условно именует «эпохальными». И здесь, несомненно, встает вопрос о соотношении образа проститутки в целом и образа «падшей»: какой из двух является «вековым», а какой «эпохальным»? А может быть, исходить нужно не из инвариантности образа, а из конкретики и всмотреться в персонажей-блудниц русской литературы? Возможно, на роль «вечного образа» претендует Сонечка Мармеладова, «вечная Сонечка»?..

Таким образом, в целом образ проститутки (на разных уровнях обобщения: мировом, национальном, эпохальном) проявляет архетипические и мифогенные черты, но при этом проблема «вечности» данного образа остается открытой и спорной.

Список использованной литературы:

1.    Большакова, А. Ю. Теория архетипа на рубеже XX–XXI вв. / А. Ю. Большакова // Вопросы филологии. – 2003. – № 1. – С. 37–47.

2.    Доманский, Ю. В. Архетипические мотивы в русской прозе XIX века: опыт построения типологии / Ю. В. Доманский // литературный текст: проблемы и методы исследования: сб. науч. тр. 4. – Тверь, 1998. – С. 19–30.

3.    Колчанова, Е. А. «Архетип» как категория философии культуры: Дис. … канд. филос. наук / Е. А. Колчанова. – Тюмень, 2006.

4.    Культурология: учеб. пособ. / под науч. ред. Г. В. Драча. – 8-е изд. – Ростов н/Д., 2005. – С. 55−62.

5.    Лейтес, Н. С. Вечные образы и художественное время (На материале современной прозы) / Н. С. Лейтес // Кормановские чтения. – Ижевск, 1994. – С. 31−36.

6.    Лотман, Л. М. Реализм русской литературы 60-х гг. XIX в. / Л. М. Лотман – Л., 1974.

7.    Меднис Н. Е. Роль метатипа в аспекте «памяти культуры» / Н. Е. Меднис, Т. И. Печерская. // Философские проблемы взаимодействия литературы и культуры. – Новосибирск, 1986. – С. 27−34.

8.    Мелетинский, Е. М. О литературных архетипах / Е. М. Мелетинский. – М., 1994.

9.    Нусинов, И. М. Вековые образы / И. М. Нусинов. – М., 1977.

10. Нямцу, А. Е. Традиционные сюжеты и образы в литературе XX века / А. Е. Нямцу. – Киев, 1988.

11. Рябов, О. В. Русская философия женственности (XI–XX) / О. В. Рябов. – Иваново, 1999.

Соколов, Э. В. «Вечные образы» в культурологическом исследовании // Художественная культура и искусство / Э. В. Соколов. – Л., 1987. – С. 84−98.