Каталог статей из сборников научных конференций и научных журналов- Образ Татьяны Лариной, героини романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин»

И. А. Балашова Доктор филологических наук, доцент,

Южный федеральный университет,

г. Ростов-на-Дону, Россия

Есть вопросы, которые не предполагают быстрых ответов. Вот, например, спросим, как мог возникнуть в сознании молодого человека, даже и поэта, облик девушки, которая в своем образном совершенстве и в своей содержательности на столетия стала абсолютным образцом художественного изображения юной влюбленной и поведения той, которая влюблена, проявления ею чувств, ума, женственности? Лирика Пушкина, созданная им в 1810 – начале 1820-х годов, не дает ответа на этот вопрос.

Не найдем на него ответ и в историях пушкинских общений и увлечений в эти годы. Они не сопровождались созданием в лирике образа дамы сердца, похожей на Татьяну, удваивающую лучшие проявления души поэта. Особому состоянию его души посвящены строки, посланные М. П. Погодину в письме из Михайловского на исходе лета 1827 года, когда создавалась седьмая глава романа, – как «Отрывок из Онегина»:

                     Душа лишь только разгоралась,

                     И сердцу женщина являлась

                     Каким-то чистым божеством,

                     Владея чувствами, умом,

                     Она сияла совершенством.

                     Пред ней я таял в тишине,

                     Ее любовь казалась мне

                     Недосягаемым блаженством [8, с. 337–338].

В окончательные текст романа эти строки не вошли. И едва ли не единственный опыт ответной любви воплощен в лирических сюжетах стихов «Ночь» и «Простишь ли мне ревнивые мечты…», написанных Пушкиным осенью 1823 года. Созданная к ранней осени 1824-го, времени завершения главы с любовным письмом, личная лирика поэта, по-прежнему, преисполнена сомнений, сожалений, и чувство лирического героя не получает ответа. Характерно воспоминание А. П. Керн, писавшей, что стихи Пушкина 1825 года «К***» («Я помню чудное мгновенье…») выразили «впечатление его встречи со мною». Рассказывая о поездке ночью в Михайловское, Керн вспоминала, как поэт «говорил, что он торжествует, воображая в эту минуту, будто А. Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною; это был намек на то, как он завидовал при нашей первой встрече Александру Полторацкому, когда тот уехал со мною». А далее она рассказала о случившемся на следующий день, когда среди листков экземпляра второй главы «Онегина» нашла лист со стихами «Я помню чудное мгновенье…». Мемуаристка писала: «Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю» [10, т. 1, с. 380, 385]. А поэт, скорее всего, ожидал понимания неназванного в стихотворении

обращения к своей визави как любимой им и выражения ею чувства по поводу его намека [1, с. 97–98]. Но он не увидел отклика своей любви.

В пушкинской лирике до стихов второй половины 1820-х годов года не создан образ той, которой овладела любовь к лирическому герою. В лиро-эпосе представлен образ Людмилы как девы сказки и исторического предания. Но и она – лишь эскиз героини задуманного вскоре романа. Не развита в этой ранней поэме и традиция В. А. Жуковского, создавшего образ Светланы, тонкий, надышанный поэтом на морозное стекло вблизи только начавшей расцветать на окне русского дворянского особняка романтической баллады. А вот в Татьяне предстают и Людмила, и Светлана с их простотой, безыскусностью речей и поступков, с их принадлежностью одному только миру чувств. Обе героини вновь воплотились в этом образе, гораздо более выразительном: они в ней живут, мечтают, предаются пламенной страсти, видят сны, гадают о любимом, теряют суженого, тоскуют о нем. И Татьяна вдруг, как будто это метаморфоза всех, кого поэт знал и ими был увлечен, и ее литературных предшественниц, и всех известных ему героинь мифологических и фольклорных, является, как Афродита из пены или как Галатея из куска мрамора. Она оживает художественно, а также социально, этически, даже эмпирически. Современницы поэта гадали о том, кто ее прообраз, считали это необходимым, жаждали назвать по имени ту, кто будет для них жизненным идеалом, воплощением всего лучшего, что есть в каждой из них. Они искали прототип, находили его и вновь искали. Так, Е. Е. Синицына, старицкая знакомая поэта, вспоминала: «Через несколько лет встретила я в Торжке у Львова А. П. Керн, уже пожилою женщиною. Тогда мне и сказали, что это героиня Пушкина – Татьяна.

                     …и всех выше

                     И нос, и плечи подымал

                     Вошедший с нею генерал.

Эти стихи, говорили мне при этом, написаны про ее мужа, Керн, который был пожилой, когда женился на ней. Анна Николаевна Вульф, по моему мнению, не подходит к Татьяне, она была уже зрелая, здоровая такая, когда я ее видела» [10, т. 2, с. 91]. Синицыной вторил А. Вульф, сын владелицы Тригорского, и тоже предполагал: «…любезные мои сестрицы суть образцы его деревенских барышень, и чуть не Татьяна ли одна из них» [10, т. 1, с. 427].

Каковы же реальные истоки образа Татьяна и чем она пленяет? Что писали о ней современники и критики, которые наслаждались новизной выходящих из печати одна за другой глав романа? Вот первый печатный отзыв о третьей песне в газете «Северная пчела»: глава названа «историей сердца». Письмо Татьяны особенно поразило рецензента: «Сии стихи, можно сказать, жгут страницы». В разделе библиографии журнала «Московский телеграф» за 1827 год читаем: «…душу, сущность третьей главы составляет Татьяна, девушка, одаренная необыкновенною, сильною душою, девушка, у которой “всю историю составляет любовь”. Татьяна любит Онегина…» [11, с. 326, 332. Выделено авторами]. Едва узнав о Татьяне и ее любви, критики сразу ощутили значимость ее облика и образа. Более пространны суждения В. Г. Белинского. Он видел в героине «колоссальное исключение», «натуру гениальную», одновременно сказав о ней – это «тип русской женщины». Критику открыто главное в ней: она «существо исключительное, натура глубокая, любящая, страстная», «весь внутренний мир Татьяны заключался в жажде любви…». «Страстно влюбленная, простая деревенская девушка, потом светская дама, Татьяна во всех положениях своей жизни, всегда одна и та же», замечает он, но затем противоречит себе, говоря об ограниченности такой девушки: она не греческая статуя, но египетская. Ум ее проснулся после чтения книг библиотеки Онегина, и ей открылось, что есть мир страданий и скорби, «кроме страданий и скорби любви». Такую же неполноту найдет Белинский и в отношении общества к письму героини: «Письмо Татьяны свело с ума всех русских читателей, когда появилась третья глава “Онегина”», но прошло время и его строки, пишет он, «отзываются немножко какой-то детскостью, чем-то “романтическим”», их писала «нравственно немотствующая». Так влияли на восприятие искусства социальные идеи. И «редкий, прекрасный цветок, случайно выросший в расселине дикой скалы» [3, т. 3, с. 552, 554, 555, 546], – исчерпывает ли эта выразительная метафора Белинского образ пушкинской Татьяны? Так ли случайно он вырос и точно ли она – только скромный в своей простоте горный цветок?

Откуда в Татьяне, сельской барышне, а позже великолепной даме высшего светского общества, эта особая внутренняя красота и значительность? Где и в ком увидел ее Пушкин? И что определяет душевность героини, грацию, живописность ее облика, все возрастающую в романе? Во время раута в Петербурге на Татьяне-княгине берет малинового цвета. Набоков-переводчик писал об использованном поэтом выразительном прилагательном: «В этом слове для меня прежде всего важен пурпурный цвет свежего плода…» [7, с. 733]. А в первых главах романа героиня не красива, не румяна, как ее сестра, чаще она под луной, ее красы «бледные». Но «бледный цвет», бледность героини и то, что она «бледна, как тень» становятся иными, когда она влюблена. Они выражают ее эмоции, как и то, что им вторят другие цвета, тоже сопровождающие Татьяну, когда она встречает восход зари, слышит песню девушек о «вишенье, малине, красной смородине», когда в вещем тревожном сне она видит череп в красном колпаке и кровавые языки. Ее «ланиты / Мгновенным пламенем покрыты», когда она говорит с няней, ее лицо, «как маков цвет», и «ланит пыланье» видит Онегин, пришедший с отповедью, и «не проходит жар ланит, / Но ярче, ярче лишь горит…». А Татьяна-княгиня владеет собой и, увидев Онегина, она не стала «вдруг бледна, красна» [9, т. 5, с. 66, 149]. Комментируя письмо героини, Набоков заметил, что в этих переходах от покраснения к бледности, видно, что Татьяна читала «Федру» Расина, а тот читал Вергилия и создал стихи о влюбленной, терзаемой то пламенем, то ознобом. Встреча же героини с Онегиным, получившим ее письмо, вызывает в памяти Набокова строки эмблематических метафор XVIII века, а также стихи Петра Вяземского и Томаса Кэмпиона, которым девичье лицо напоминает алеющие розы и белые лилии. а Кэмпиону даже сад с распустившимися розами и лилиями [7, с. 391, 407–408]. Конкретизируя замечание о метафорах-эмблемах, напомним строки И. Богдановича, героиня которого Душенька «…была всех видней, / И старших сестр своих достоинства мрачила / И розы красоту, и белизну лилей…» [11].

Означенные такими же акварельными красками важнейшие свойства героини романа в стихах оказались в гармонии с вызвавшими живейший отклик поэта проявлениями любви и верности жен декабристов. С отъезжавшей в Сибирь к мужу А. Г. Муравьевой Пушкин передал вдохновляющее друзей стихотворное послание. В связи с этими значимыми для русского общества событиями у поэта существенно изменилось восприятие женщины и осознание ее роли – в личной жизни и в жизни общественной.

Переосмысление образа женщины, ее духовного облика, ее культурной и гражданственной роли устойчиво в творчестве Пушкина, начиная со второй половины 1820-х годов. В лирике чувство умиротворения при обращении к ней и воспоминании о ней: «добрый гений», «высокое светило», «волшебница», «мой ангел», «ангел кроткий, безмятежный», «маленькая ножка», «локон золотой», «ваши алые уста, / Как гармоническая роза», «ваши синие глаза», «ваши милые черты», «друг прелестный», «друг милый», «моя мадона» – не исчерпывают темы. Они сосуществуют с проблемными интонациями: «…ты мой злой иль добрый гений?», «призрак милый, роковой» – и с напряженно динамичными, драматичными образами красавиц стихов «Портрет», «Наперсник», «Счастлив, кто избран своенравно…», «Когда твои младые лета…», «Что в имени тебе моем?..», «Когда в объятия мои…» и триптиха болдинской осени. А роль женщины с ее личностными свойствами, ее любовью и верностью уже определена как особо значимая. В акафистах, мадригалах, элегиях, сонете, посвящении поэмы «Полтава» созданы образы Е. Карамзиной, А. Каталани, А. Алябьевой, Н. Гончаровой и неназываемой, но определенной в ее конкретности для поэта читательницы с «душою скромной». Таковы и обобщенные образы волшебницы «Талисмана» и возвращающего «отвагу юных дней» ангела «Предчувствия». Все они предшествуют героиням прозаических произведений 1830-х годов: преисполненной любви к России Саши из «Рославлева», охраняющих и спасающих юного Гринева матери героя и Маши Мироновой, капитанской дочки. Они готовят и итоговое явление Татьяны, «милого идеала» автора.

С особой полнотой образ Татьяны был воспринят Мариной Цветаевой. В возрасте шести лет она увидела музыкальную сцену отповеди Онегина и на вопрос, что ей понравилось, твердила: «Татьяна и Онегин». Поэтесса писала о своем ответе самой себе на вопрос, почему: «(Я, молча, полными словами: – Потому что – любовь)». Она добавляла о романе: «… я прочла его в том возрасте, когда ни шуток, ни сатиры нет: есть темные сады (как у нас в Тарусе), есть развороченная постель со свечой (как у нас в детской), есть блистательные паркеты (как у нас в зале) и есть любовь (как у меня в грудной ямке)». Цветаева видела главное: «У кого из народов – такая любовная героиня: смелая – и достойная, влюбленная – и непреклонная, ясновидящая – и любящая» [12, с. 45, 48, 47]. Это главное в Татьяне определил сам поэт в своей начавшей сюжетное действие третьей главе эпиграфом к ней. Эпиграф указывает на основное в последующем тексте, и третьей главе предпосланы французские строки, вычитанные у Мальфилатра: «Elle était fille, elle était amoureuse» [Она была девушка, она была влюблена] [9, т. 5, с. 48].

Художественное, нравственное, социальное содержание образа Татьяны прежде всего именно в этом – в тождественности героини состоянию любви. Никогда после того, как увидев Онегина, она «вся обомлела, запылала», героиня не является в отсутствии ореола этого своего состояния. Оно само меняется, сопровождаясь ее томленьем, блаженством, негой, сомненьем, страстностью, пламенностью и нежностью, размышлением, печалью, тоской, надеждой, сожалением. Оно известно Пушкину и как соотносимое с творчеством, потому замечание В. Кюхельбекера: «Поэт в своей 8-й главе похож сам на Татьяну» [6, с. 42], вновь обнаруживает в героине именно это ее основное содержание, многомерное, как сама жизнь. И в Онегине она, с интуицией, присущей открытому для любви человеку, узнала «по сердцу друга». Но таково испытание ее любви: герой ее чувств и мыслей узнает об этом правильном ее выборе – не умом, но сердцем – слишком поздно.

Полнота образа влюбленной в романе такова, что вызвала необходимость музыкального сопровождения героини. Вдохновение поэта, пишущего любовное послание, которое, замечает он, переведено с французского, находит источник и отклик в упоминаемой им перед представлением письма опере немецкого композитора К.-М. Вебера «Волшебный стрелок»: «Или разыгранный Фрейшиц / Перстами робких учениц…» [9, т. 5, с. 60]. Это произведение было новинкой в начале 1820-х годов и явилось шедевром романтической оперной классики. В ней ария Агаты – музыкальный эквивалент пушкинского письма [2, с. 202–222], своей искренностью воодушевляющего всех, кто его читает. А об арии, одном из особенно ярких центральных номеров оперы, впечатленный ее достоинствами Г. Берлиоз писал: «Это ни с чем несравнимо! Это божественное искусство! Это поэзия! Это сама любовь!» [4, с. 260].

Образ главной героини пушкинского романа для русского сознания и национального искусства, для русской личной, семейной и социальной жизни значим именно этим важнейшим его свойством. Подобно музыке, с присущей ей художественной силой озвучившей в блистательной арии Агаты чувство героини, Татьяна и есть сама любовь. Начав говорить о ней как о влюбленной, поэт показывает ее именно и только любящей, и она в романе – воплощение чувства любви. Потому она также «лунная» героиня, и ночь, свет луны сопровождают сильные движения ее чувств, когда она пишет письмо, верит «предсказаниям луны», гадает, видит вещий сон, горюет с Ольгой о Ленском, впервые посещает усадьбу Онегина. Такой, грустящей под луной, видит ее в своих мечтах, своих воспоминаниях влюбленный Евгений. И молитвенное ее состояние, проникновенность ее слов, ее восторг, искренность, страстность, ее доверчивость, печаль, надежда, сожаления – ими обогащены пушкинские стихи любовной тематики конца 1820 – начала 1830-х годов. Поэт выражает свое личное чувство с новой полнотой и многосторонностью, воплотив его в образе Татьяны. Многозвучие чувства любви предстает в стихотворениях «Ты и вы», «На холмах Грузии…», «Я вас любил…», «Зима. Что делать нам в деревне…», «Зимнее утро», «Мадона». После Пушкина ни один русский поэт, писатель, живописец, музыкант, обращаясь к любовному сюжету, не мог сказать, что он не знает, какова и в художественном ее воплощении, и в реальной жизни любящая русская женщина, как она говорит, любя, как выглядит, любя, как она ведет себя, верная своему чувству. Именно в полноте этого чувства и своего горящего им сердца, в самой глубине его, прежде всего, и отыскал Пушкин свою героиню, придав художественные плоть и кровь собственному чувству любви и в сотворении романтического образа совершенной, любящей героини представ новым Пигмалионом.

Библиографический список

1. Балашова И. А. Бессловесное в произведениях А. С. Пушкина // Литературоведческий журнал : Мат-лы III междунар. симпоз. «Русская словесность в мировом культурном контексте». – № 28. – М., 2011.
2. Балашова И. А. Романтическая мифология Пушкина. – Ростов н/Д.: Донской издательский дом, 2004.
3. Белинский В.Г. Собр. соч.: в 3 т. – М. : ОГИЗ, 1948.
4. Берлиоз Г. Избранные статьи. – М. : Государственное музыкальное издательство, 1956.
5. Богданович И. Душенька. Интернет-ресурс. http://bookz.ru/authers/ippolit-bogdanovi4/du6en_ka_894/1- du6en_ka_894.html)
6. Дневник В. К. Кюхельбекера. – Б.м. : «Прибой», 1929.
7. Набоков В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина / пер. с англ. – М. : НПК «Интелвак », 1999.
8. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 16 тт. Т. XIII. – М.; Л. : Издательство АН СССР, 1937.
9. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10 т. – Л. : Издательство «Наука», 1977–1979.
10. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. – Спб. : Гуманитарное агентство «Академический проект», 1998.
11. Пушкин в прижизненной критике. 1820–1827. – СПб., 1996.
12. Цветаева М. Мой Пушкин. – Алма-Ата : Издательство «Рауан», 1990.