Каталог статей из сборников научных конференций и научных журналов- Ф. М. Достоевский и Р. Киплинг: две модели имперского дискурса

Р. Ф. Бекметов, кандидат филологических наук, доцент,

Казанский (Приволжский) федеральный университет,

г. Казань, Республика Татарстан, Россия

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ

в рамках научного проекта № 18-012-00056/18

 
Тема «Достоевский и Киплинг» может показаться несколько неожиданной. Из всех западноевропейских писателей на сопоставление с Ф. М. Достоевским отечественные литературоведы, как правило, берут Ч. Диккенса и Ж. Санд, ибо связь этих авторов прослеживается наиболее последовательно и прозрачно (сам русский писатель не скрывал того, что учился у них, крупных беллетристов своего времени).
Однако, как мы попытаемся показать, существуют вполне определенные параллели между Ф. М. Достоевским и Р. Киплингом – прежде всего, в понимании «имперской темы», хотя, безусловно, эти художники по тематической линии и стилевой манере письма чрезвычайно отличны, несходны, как вода и камень. Речь, таким образом, идет не столько о литературно-эстетическом элементе их богатого творческого наследия, сколько о мировоззренческой позиции, и тут нужно сделать одну весьма существенную оговорку.
Писатель-художник и писатель-идеолог, как известно, – понятие, не всегда и во всем совпадающие, более того – нередко они диаметрально противоположны, настолько, что приходится удивляться их причудливой совместимости в одном человеке-лице. По этой причине исследователь не должен поддаваться своеобразной аберрации, искушая себя единством личностного самосознания писателя, а зачастую такое случается, когда он, литературовед, воспринимает художественный текст, созданный гениальным творцом, едва ли не в качестве зеркального отражения суммы идеологических взглядов того или иного автора. По-видимому, нет необходимости говорить о том, что подобный подход, практикуемый и ныне, обедняет литературу, сводит ее внутренне напряженное многообразие к одной-единственной произвольно взятой и однобоко истолкованной схеме. Художественное произведение – многовекторная смысловая величина, это целый «космос-в-себе», обнаруживающий сложную нелинейную логику, в которой исходно заложена поливариативность трактовок. Идеологическая позиция, напротив, монологична, безапелляционна, ее легко пересказать и воспроизвести, так что понять семантическую составляющую идеологемы не столь уж и затруднительно.
Вместе с тем, говоря о двух конкретных писательских именах, следует иметь в виду, что мера соотношения художественного и идеологического применительно к «имперской теме» у них разная.
Общественно-политические суждения Р. Киплинга отмечены крайним европоцентризмом, и декларативно поэт выражал их в поэтической форме, соединяя литературную традицию с утверждениями собственного «символа имперской веры». Так, его манифест «Бремя белого человека» («The White Man’s Burden», 1899) вызвал неоднозначную реакцию читателей, поднял вал упреков в нетерпимом, шовинистическом отношении ко всем неромано-германским народам. Р. Киплинг в нем, поэт викторианской эпохи, разрушал сформировавшийся еще в конце средних веков, перед началом промышленной революции уютно-пасторальный идеал «старой доброй Англии» («Merrie Old England»), утопической страны, оставшейся в далеком прошлом, родного дома, предлагая взамен тяжкий путь внешней, колонизаторской деятельности (о ее размахе можно судить по огромному территориальному охвату: африканский континент, Ближний Восток, страны Южной, в том числе Индия, и Юго-Восточной Азии, Латинская Америка, Австралия и Новая Зеландия). Этот путь воспринимался им в качестве цивилизационной миссии «белого человека», который приносит на покоренные земли свет просвещения (науку, искусство, новейшие технические достижения, облегчающие жизнь), но получает взамен не благодарность, а «угрозы и оскорбленья» (пер. В. Топорова). Пафос Р. Киплинга, «пульсирующий нерв» его стихотворения заключен в призыве к «белому человеку» расстаться с культурным детством «малой родины», с чистыми и прекраснодушными иллюзиями отечества как замкнутого, скрытого локуса, удаленного от кипящих границ «большой истории», взрастить в себе свойства мужественности и вести себя гордо, с величественной осанкой, как тот, кто попал на чужбину и не падает духом, зная, что представляет великий «этнос» и «расу» («В чреду глухих годин / Пора вступить мужчиной, / Предстать на суд мужчин!», пер. В. Топорова) [3, с. 24].
Об этом же, по сути, Р. Киплинг писал почти десятилетием раньше, в манифесте «Песнь англичан» («A Song of the English», 1893). Правда, миссия цивилизатора, покинувшего родные пенаты, здесь связывалась с божественным установлением, верой предков («отцов»), высшим, надындивидуальным Законом, которому нужно следовать, вопреки текущим обстоятельствам: «Ибо путь от Бога дан – / Он нас через океан, / Аки посуху, выводит на все стороны земли!» (пер. Н. Голя) [4, с. 222]. Характерно, что поэт, с одной стороны, мягко оправдывал бесчинства англичан на чужой территории, а с другой – относил их поступки к разряду тех, которые объективно рассудит Бог: «по заслугам, по испугам, по делам». Другими словами, имперская мощь Британии в художественном объяснении Р. Киплинга – это реализация не только национальной, но и религиозной (христианской) доктрины о «свете истины», которую необходимо возвестить иным народам и царствам, находящимся на значительно более низком уровне жизни и сознания. Англия – орудие Бога, не безгрешное, разумеется, но избранное по не ведомой человеку Верховной воле. Важно отметить, что в киплинговской интерпретации эта избранность народа – не простой дар, а ноша; за дар приходится дорого платить: «сердцем, шпагой и песней».
Империя, по Р. Киплингу, в итоге, – и боль, и необходимость. Позитивные приобретения в ней сочетаются с негативными: оторванностью от круга привычных отношений, конфликтом с чужим миром, одиночеством. В стихотворении «Городу Бомбею» («To the City of Bombay», 1894) после констатации факта своей отчужденности от индийской жизни («В странах дальних не сыщешь родни») герой Р. Киплинга восхваляет родную страну («родной порт, судами забитый», который не идет ни в какое сравнение с экзотикой Востока, пусть она и являет собой, как Бомбей, – пышную «гору и зелень садов»): «Слава Богу, отчизной мне / Не далекие острова, / Я судьбою счастлив вполне / Далеко не из щегольства, – / Нет, поклон мой родной стране / За святые узы родства» (пер. Е. Витковского) [4, с. 220].
Аналогичные мысли развивал Ф. М. Достоевский – с той лишь разницей, что они претворялись у него не в собственно литературной, а публицистической форме, ориентированной на злободневные события действительности; кроме того, европоцентризма в мыслях «почвеннического» автора не было, и это естественно.
Многозначителен «Дневник писателя». Многие его пассажи символичны. Вот один яркий пример. Размышляя о «восточной политике» российского государства и военных победах, которые оно одерживало в Центральной Азии в 1870-е годы, там, где, по Р. Киплингу, велась «большая игра» за право влияния на регион, ключевой в политико-географическом смысле слова, Ф. М. Достоевский писал: «Пусть в этих миллионах народов, до самой Индии, даже и в самой Индии, пожалуй, растет убеждение в непобедимости белого царя и в несокрушимости меча его... Имя белого царя должно стоять выше ханов и эмиров, превыше индейской императрицы, превыше даже самого калифова царя…» [2, с. 504]. Тут, как мы видим, до удивления много сходного с Р. Киплингом: и в объекте рефлексии («Восток»), и в осмыслении той миссии, которую несут западные народы (русские для азиатов – этнос западный), и даже в случайном наложении знаковых, символико-цветовых деталей («белый человек» и «белый царь»).
Еще пример. Он касается особенной судьбы русского народа, сохранившего чистоту древней христианской (православной) веры и предназначенного Высшим Провидением для ее явления «всему человечеству»: «И может быть, главнейшее предызбранное назначение народа русского… и состоит лишь в том, чтоб сохранить у себя… Божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время, явить этот образ миру, потерявшему пути свои!» [1, с. 109]. Если у Р. Киплинга идея христианского верховенства затушевана национальным элементом (но не исключена полностью) и не ощущается в качестве ведущей силы исторического процесса, то у Ф. М. Достоевского в его концепции русского народа как «народа-богоносца» христианский компонент подмечен явственно и звучит отчетливо.
В то же время, в отличие от Р. Киплинга, настаивавшего на обособленном характере присутствия английского человека среди туземных народов Африки и Азии, Ф. М. Достоевский не чувствовал в русском окончательной, бесповоротной отчужденности от того экзотического мира, куда он попадал волею судьбы. Русский человек, по Ф. М. Достоевскому, более душевен и отзывчив, и по этой-то причине, находясь на чужбине, не испытывает тоски, которую переживает как невыносимую для себя западный человек, и дилетант-обыватель, и рафинированный интеллектуал. Для русского сознания чужой мир быстро становится родным, и не столь принципиально, Восток это или Запад. «Все наше национальное, – заключал писатель, – … для Европы неузнаваемо… Между тем мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти так же, как и англичане, даже, может быть, со всеми оттенками… А, однако, как типичен, своеобразен и национален Диккенс!» [1, с. 121]. «Всемирная отзывчивость» в изложении Ф. М. Достоевского – дар «особый… пред европейцами», который сулит перспективное «будущее»; это «будущее» надо трактовать в том плане, что именно русскому человеку удастся создать новое единство многоразличных народов без напряженного конфликта с ними; залогом взаимного интереса и терпимости, подчеркнем, была духовно-душевная составляющая русского национального характера. (К слову, такое восприятие отношений установилось издавна, и Ф. М. Достоевский только закрепил его в своеобычной словесной формулировке. Хорошо известно, как русское сознание и западное мышление оценивали Индию. Если в недрах западной культуры Индия с ранних пор представляла собой страну земных, посюсторонних благ, и этот образ «отвердел» в эпоху Великих географических открытий, то в толще древнерусской традиции Индия ассоциировалась с духовным подвигом апостола Фомы. Индия для средневекового русского книжника – умозрительная тема, а не предмет низких, меркантильных забот и алчного расчета, благообразно прикрытого цивилизаторской помощью «неисторическим народам», локус мистических тайн, а не рынок сбыта произведенной продукции и приобретения редких специй).
Для Ф. М. Достоевского империя – продолжение «родного дома». Если Р. Киплинг отделяет край, в котором родился и вырос, от чужбины, то русский писатель их, скорее, воссоединяет, утверждая баланс национального и универсального. Показательны его рассуждения, составившие в «Дневнике писателя» главу «Халат и мыло». Возражая критикам, считавшим в контексте «восточного вопроса», что Османскую империю следовало бы «уничтожить политически», а турок «перевезти… в Азию», Ф. М. Достоевский объяснял не только нецелесообразность, но и аморальность такого рода построений. Он предлагал иной метод решения проблемы, ссылаясь на исторический прецедент из жизни внутренней России-Евразии (и, разумеется, в тех акцентах, которые соответствовали его субъективной программе миропонимания). Казанское ханство, говорил он, повторяя Н. М. Карамзина-историографа, было взято после длительного штурма его столицы. «Казанцы защищались как отчаянные, превосходно, упорно, устойчиво, выносливо». После овладения городом новые власти, по Ф. М. Достоевскому, никого не выселяли за пределы бывшего ханства, и вскоре «казанцы начали нам продавать халаты… и мыло <ислам провозглашал телесную чистоту; стоило бы вспомнить заодно, что после крестовых походов в Палестину западноевропейские рыцари привезли домой не только мисвак – зубную щетку, позаимствованную у арабов-мусульман, но и саму идею внешней опрятности; средневековые города, до того задыхавшиеся от грязи и уличных нечистот, были приведены в относительный порядок, по ближневосточным образцам. – Р.Б.>». «Тем дело и кончилось. Точь-в-точь и точно так же дело кончилось бы и в Турции, если б пришла благая мысль уничтожить наконец этот калифат политически» [1, с. 498–499]. Гарантом этой «конструкции» была веротерпимость «настоящего русского человека», его изначальная «азиатская грань» («Русский не только европеец, но и азиат… в Азии… еще больше наших надежд, чем в Европе. Мало того: в грядущих судьбах наших… Азия-то и есть наш главный исход!» [2, с. 518]).
Тем не менее, писатель подчеркивал, что российская империя – это «дом русских», «ни клочка в ней нет татарской земли», и, обращаясь к читателям, призывал отказаться от либеральной европейской политкорректности и заявлять прямо, без обиняков о своих притязаниях («Чем я оскорбляю татарина, что сочувствую моей вере и единоверцам, чем гоню его веру?») [1, с. 507–508]. И, между прочим, это не мешало писателю откровенно говорить о явных недостатках национального характера, среди которых, например, «вранье» («В других нациях… лгут только одни негодяи, лгут из практической выгоды… У нас могут лгать совершенно даром самые почтенные люди и с самыми почтенными целями» [1, с. 180]). Всеобщая ложь, согласно Ф. М. Достоевскому, – оборотная сторона стыда и, как следствие, признак наличия совести (хотя совестливый человек не лжет поминутно, для «красного словца», чтобы поразить внимающую ему публику).
Подведем итоги нашего краткого сравнения и сопоставления.
1. В разработке «имперской темы» у двух писателей, несмотря на принадлежность к разным национальным мирам, обнаруживаются определенные сходства. И тот, и другой в качестве приоритета полноценной государственной жизни провозглашают «империестроительство».
2. Понимание «имперской темы» всецело определялось у них спецификой культурного кода, западного и общерусского. В западном осмыслении «белый человек» – в первую очередь, носитель цивилизации как технократического прогресса, в общерусском – обладатель святой духовной истины, хотя, если учесть, что для восточных народов русский человек – «западник», то истина духа могла совмещаться здесь с технологическими новациями, как, впрочем, и в западном плане прогресс мог включать черты христианского мессианизма. Различие состоит в первичности духа (Россия) или материи (Запад).
3. Р. Киплинг ясно отделяет «родной дом» от «чужбины», проводит устойчивый водораздел между ними. Ф. М. Достоевский, напротив, возводит локальную национальную идею и религиозную категорию до всемирных масштабов: «дом» там, где они в той или иной степени реализованы.
 
Библиографический список

1. Достоевский Ф.М. Дневник писателя: в 2 томах. – Т. I. – М.: Книжный клуб, 2011. – 800 с.

2. Достоевский Ф.М. Дневник писателя: в 2 томах. – Т. II. – М.: Книжный клуб, 2011. – 752 с.  

3. Киплинг Р. Бремя белого человека: стихи / пер. с англ. – М.: Азбука-Аттикус, 2015. – 230 с.

4. Киплинг Р. Семь морей. Ранние сборники (1889–1911) / пер. с англ. – М.: Престиж Бук, 2015. – 480 с.