Каталог статей из сборников научных конференций и научных журналов- «Родина» и «Чужбина» в поэзии Иосифа Бродского (несколько замечаний к проблеме авторской аксиологии в контексте школьного преподавания курса истории русской классической литературы)

Р. Ф. Бекметов, кандидат филологических наук, доцент,

Казанский (Приволжский) федеральный университет,

г. Казань, Республика Татарстан, Россия

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ

в рамках научного проекта № 18-012-00056/18

 
В средней школе поэзия И. А. Бродского, как и вся русская литература II половины XX века, изучается обзорно, не в пример XIX столетию, числящемуся по причинам, не вызывающим особых возражений, в качестве классического эталона отечественного и мирового искусства. Естественно, подобную ситуацию нельзя назвать справедливой, однако сложившаяся диспропорция учебных часов – объективная реальность, с которой невозможно не считаться. Следовательно, чтобы донести до учащихся относительно целостный взгляд на лирическое творчество поэта, нужно обозначить контуры той темы, которая для И. А. Бродского была наиболее лейтмотивной, проходящей красной нитью через все его творческое наследие, дабы воспринимающий сумел уловить нечто главное о современном художнике, и одновременно могла бы стать актуальной для сознания старшеклассников в связи темами предшествующей эпохи, а также аксиологической проблематикой, столь ощутимо значимой для них. Эту тему мы предложили бы охарактеризовать через такие образы и понятия, как «родина» и «чужбина». О ней сказано много, ибо она лежит на поверхности, так что свою скромную задачу мы видим лишь в том, чтобы сфокусировать внимание на некоторых частных деталях, имеющих несомненно ценностное измерение.
Отметим, прежде всего, то, что для И. А. Бродского «родина» и «чужбина» определяются в качестве «текстов культуры». Другими словами, собственное положение автор зачастую оценивает сквозь призму культур Запада и Востока, что совсем не случайно: сюжеты «родного дома» и «далекой чужбины» (куда человека забросила судьба) слишком давние, чтобы можно было полагать себя их новейшим создателем.
Запад, как правило, представлен у поэта миром античности, древней мифологической традиции, выдвигающей на первый план либо любовные взаимоотношения, либо родственные связи. Так, в «Дидоне и Энее» (1969) актуализирован мотив женской тоски-страсти, глубокого и неразделенного чувства: Эней вынужден оставить Дидону ради великих исторических свершений, из-за чего его возлюбленная приказывает сжечь Карфаген, африканскую родину («Она стояла / перед костром, который разожгли / под городской стеной ее солдаты, / и видела, как в мареве костра, / дрожащем между пламенем и дымом, / беззвучно распадался Карфаген» [1, с. 375–376]). В «Одиссее Телемаку» (1972) подчеркивается мысль о том, что бесконечное странствие, невозможность возвратиться в родные края, к жене и сыну, порой оказывается благом, нежели скорбью («… без меня / ты от страстей Эдиповых избавлен, / и сны твои, мой Телемак, безгрешны» [1, с. 403]). Ранее, в стилизованном письме «К Ликомеду, на Скирос» (1967) герой настаивал на том, что сложно приходить туда, где испытываешь унижение; свобода от дома – того места, где вырос и прожил, – несет иногда вполне позитивную коннотацию, как то, в чем мы нуждаемся ради сохранения индивидуальных ориентиров («Я покидаю город, как Тезей – / свой Лабиринт, оставив Минотавра / смердеть, а Ариадну – ворковать / в объятьях Вакха. Вот она, победа!» [1, с. 378]). Ясно, что все эти стихотворения включают авторскую оценку, при всей точности воспроизведения сюжетно-фабульных линий они далеки от их мифологической трактовки, даже несовместимы с ней (нельзя же, в самом деле, думать, будто образ Эдипа в древние времена ассоциировался с психологическим комплексом!). В определенном отношении перед нами – аллегорические знаки, призванные выразить то положение, в котором автор пребывал на момент написания поэтических строк, и оно нам известно по обстоятельствам судьбы И.А. Бродского. Наряду с образами античной литературы, поэт соотносил себя и с конкретными писательскими именами античной эпохи – изгнанниками вроде римского Овидия Назона, людьми, оказавшимися в своей отчизне не удел, см.: [2].
Восток применительно к названной теме дается у И. А. Бродского в ракурсах древнекитайского ареала. Здесь так же господствуют стилизованные письма, написанные якобы от лица человека иной культуры, но за которым стоит сам автор и его понимание происходящего. Если Запад И. А. Бродского реализует оппозицию «родина – чужбина», в которой первый элемент воплощает идею мрачного существования, а второй – свободы от него, то Восток едва ли не целиком посвящен описанию «дома» с хорошо узнаваемыми приметами брежневского «застоя» и шире – советских реалий (октябрьские праздники, продовольственный дефицит, стена между двумя Германиями, целина и, вообще, утопические проекты). В «Письмах династии Минь» (1977) это наглядно отражено в следующих фразах: «вот какие теперь мы празднуем в Поднебесной / невеселые, нечетные годовщины», «почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса», «ветер несет нас на запад… / туда, где стоит Стена», «силы, жившие в теле, ушли на трение тени / о сухие колосья дикого ячменя» [1, с. 516] (в стихотворении «Ты узнаешь меня по почерку…», 1987, об этом сказано и так: «в нашем ревнивом царстве / все подозрительно: подпись, бумага, числа» [1, с. 582]). Более «абстрактный» Восток, не привязанный к Китаю, служит формой объяснения того, что такое Россия как цивилизация, в чем заключалась ее основная миссия – слово, сообщенное миру: «Амбивалентность… – главная черта нашего народа. Нет в России палача, который бы не боялся стать однажды жертвой, нет такой жертвы…, которая не призналась бы (хотя бы себе) в моральной способности стать палачом… Какая-то мудрость в этом есть… Именно эта амбивалентность… и есть та “благая весть”, которую Восток <в данном случае – Россия, и, по-видимому, не только советская. – Р.Б.>, не имея предложить ничего лучшего, готов навязать остальному миру» («Меньше единицы», 1976) [1, с. 703] (об «амбивалентности» в «Заметке для энциклопедии», 1975: «Прекрасная и нищая страна»; формально речь идет о Мексике, Латинской Америке, «чужбине»: «На Юге – джунгли / с руинами великих пирамид. / На Севере – плантации, ковбои» [1, с. 274], но подразумевается и «родина» с неописуемой природой, разнообразием ландшафтов и климатических зон, этнографической спецификой, той «цветущей сложностью», которой надлежало бы дорожить, и – бедным, бесправным народом; у поэта обычно такие фразы, афористичные, резкие, с энергией многообещающего размышления, даются в начале текста, ср.: «Империя – страна для дураков» из «Post aetatem nostram», 1970, стихотворения, казалось бы, посвященного древнеримской истории, но с явными параллелями из советской действительности).
Кроме того, важно указать на то, что образ родины у И. А. Бродского сложился довольно рано. Уже в цикле «Остановка в пустыне» (1961–1968) он оформлен как локус одиночества, в котором надо жить, не обращая вину на других, тех, кто окружает лирического героя в силу естественного присутствия в социальном пространстве («Воротишься на родину…», 1961). В этом состоит высшая мудрость человека, пусть еще только вступающего в жизнь. Частью родины в поэзии И. А. Бродского является дом, он – «нить», связующая поколения, то, которое уходит, и то, которое идет вслед за ним по общему закону последовательной бытийственной смены («Все чуждо в доме новому жильцу…», 1962). Разумеется, родина обладает четкой географической конкретикой – не просто «Петербург», а и «Ленинград» (слово, которое, по тонким наблюдениям А. М. Ранчина, упоминается у поэта в разных контекстах весьма часто [3, с. 56]). В то же время она включает традиционный русский сельский быт, во всех предметах которого обязательно присутствует Бог как невидимая, но опосредованно-овеществленная сила (род пантеистического мировоззрения); о ней у И. А. Бродского рассказывается с неподдельно теплой, лишенной всякого ученого верхоглядства иронией, как «единственная, в общем, благодать, / доступная в деревне атеисту» [1, с. 40]. Родина ассоциируется у поэта с простотой «деревянного дома», аскетизмом его интерьера; даже табачный дым становится неизменной обонятельной деталью «отчизны» (ср. восходящую к Гомеру через «Арфу» Г. Р. Державина и «Горе от ума» А. С. Грибоедова фразу «И дым отечества нам сладок и приятен»; правда, у И. А. Бродского эта деталь подвергается шутливому осмыслению с элементом прозрачной звукописи: «Не правда ли, Амур, / когда табачный дым вступает в брак, / барак приобретает сходство с храмом» [1, с. 356]). У образа родины есть и сугубо временной параметр, связанный с памятью о школьных годах («Из “школьной антологии”», 1966–1969). К родине относим и мир южной культуры с ее неспешным образом существования, неторопливыми разговорами и ночными бдениями на морском берегу или палубе мерно плывущего большого корабля («Простите, я налью себе вина. / Вы тоже? С удовольствием…» из «Посвящается Ялте», 1969, «“Налить вам этой мерзости?” “Налейте”. / Итак – улыбка, сумерки, графин…» из «Зимнего вечера в Ялте», 1969). К такой, в целом, позитивной характеристике примыкает и то ощущение, которое можно было бы назвать чувством неприятия. Родная страна – это «грустный край, чей эпиграф – победа зеркал» (реальность искривлена в иллюзорной оптике идеологического обмана или, если пояснять эту мысль языком древнекитайской философии, «сущность скрыта за видимостью»). Ее основной чертой является полная неподвижность, долгий зимний сон («все рассчитано на зиму»); она выпала из потоков истории, и любая мечта в ней всегда несбыточна, оборачивается унылой грубой приземленностью («И в руках скрипачей – / деревянные грелки»). «Тут конец перспективы», – сухо констатирует герой стихотворения «Конец прекрасной эпохи» (1969) и предлагает два выхода: либо самоубийство, либо выезд из страны «по морю» («То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом, / то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом» [1, с. 186]).
«Чужбина» в лирических описаниях И. А. Бродского – не рай; он внимательно вглядывается в подробности чуждой жизни с зоркостью историка-этнографа или натуралиста, подмечая, в числе прочего, те особенности, который были знакомы ему по прежнему периоду, но неосязаемо, отвлеченно. Из ярких и выразительных примеров: «Город Лондон прекрасен, особенно в дождь…» («Темза в Челси», 1974 [1, с. 261, 262]), «Включая пруд, все сильно заросло. / Кишат ужи и ящерицы. В кронах / клубятся птицы с яйцами и без…», «Мулатка тает от любви, как шоколадка, / в мужском объятии посапывая сладко…», «Я был в Мексике, взбирался на пирамиды…» (цикл «Мексиканский дивертисмент», 1975 [1, с. 265]). Интересно, что на далекой и экзотической «чужбине» герой находит «родные» знаки и, тем самым, подтверждает истину об универсальности путей развития человечества, несмотря на все «коэффициенты» множественных различий. Об истории Мексики пишется лаконично, с параллелями из древнерусских времен: «История страны грустна; однако, / Нельзя сказать, чтоб уникальна. Главным / злом признано вторжение испанцев / и варварское разрушенье древней / цивилизации ацтеков. Это / есть местный комплекс Золотой Орды» («Заметки для энциклопедии», 1975 [1, с. 275]).
Поэт, по И.А. Бродскому, – человек с космополитической судьбой, которая, однако, вынуждена, а не произвольна (существенна судьба Данте); в родных краях лучше, ибо везде одно и то же. В «Anno Domini» (1968) это понимание проводится отчетливо: «И я, писатель, повидавший свет, / пересекавший на осле экватор, / смотрю в окно на спящие холмы / и думаю о сходстве наших бед… / Зачем куда-то рваться из дворца… / Как хорошо, что не плывут суда! / Как хорошо, что замерзает море!..» [1, с. 389–390].
Подведем предварительные итоги.
1. «Родина» и «чужбина» в поэзии И. А. Бродского двойственны.
2. «Родина» как образ вбирает положительные коннотации (сельский уклад, школьные годы, культурная история); вместе с тем герой не закрывает глаза на «изъяны» непростой, многотрудной жизни в ней.
3. «Чужбина» представляется автору как форма свободы, вынужденный шаг отчуждения от «дома» – семантически обжитого пространства; тем не менее, и на «чужбине» в том или ином виде сохранены «комплексы» родной стороны – факт сам по себе чрезвычайно примечательный, свидетельство некоторого единства путей движения человечества, хотя уникальное слово каждой страны (со знаками «плюс» или «минус») этим не отменяется.
Поэзия И. А. Бродского интеллектуальна. В идеале ее надо постигать в технике медленного чтения, осознавая, что она в высшей степени патриотична, если патриотизм понимать не плоско, в качестве отвлеченной любви к Родине, а как сохранение культурных традиций, их корреляция с мировым наследием. В средней школе все это обретает актуальную значимость…                               
              
Библиографический список

1. Бродский И. А. Сочинения. – Екатеринбург: У-Фактория, 2003. – 832 с.

2. Ичин К. Бродский и Овидий // Новое литературное обозрение. – 1996. – № 19. – С. 227–249.

3. Ранчин А.М. Этюд о двух городах (Петербург и Венеция в поэзии Иосифа Бродского) // Новый мир. – 2016. – № 5. – С. 55–70.