Каталог статей из сборников научных конференций и научных журналов- Дискурс раннесредневековых славянских хроник в репрезентации польско-чешских отношений (на примере хроник Козьмы Пражского и Галла Анонима)

И. М. Басов Студент-бакалавр,

Институт истории,

Санкт-Петербургский государственный университет,

г. Санкт-Петербург, Россия

Chronica Boemorum Козьмы Пражского и Chronica et gesta ducum sive principum Polonorum Галла Анонима представляют читателю обособленные (во многом даже антагонистичные) дискурсы Богемии Пржемысловичей и Польши Пястов. Ангажированность хронистов по отношению к современной им политической элите есть явление вполне характерное для любого историописательного сочинения. Понятно и то, что в своих трудах Козьма Пражский и Галл Аноним отстаивали интересы монархов – Владислава I и Болеслава III соответственно. К тому же, на это наложилось стремление упрочить позиции некоторых иерархов Церкви и местных династов, что in summa дало определённую репрезентацию образов богемцев («чехов» в славяноязычной историографии) и поляков. Но актуален вопрос – влияло ли на чешско-польские отношения, помимо всего прочего, понимание языкового и культурного родства? Служила ли объединению сторон идея общего славянского происхождения?

Взгляды Козьмы Пражского и Галла Анонима во многом продиктованы «политической» ситуацией 1-й четверти XII в. Перманентное противостояние Пржемысловичей и Пястов, взаимное оспаривание территорий – всё это отражено у хронистов, единых во мнении, что между Польшей и Богемией всегда существовали разногласия. Укореняя этот конфликт, вводя его в ретроспекцию, хронисты строят весь исторический нарратив на фундаменте чешско-польских противоречий. Трудно не прийти к выводу, что авторы подбирают материал исходя из «национальных» интересов. Так, неоднозначная репутация [9, c. 17] Дубравки (ставшей, судя по всему, супругой князя Мешко ещё до его крещения), вероятно стала поводом к тому, что в «Чешской хронике» отсутствует упоминание как о христианизации Польши, так и о каких-либо отношениях с Польшей в этот период. Дубравка упоминается только в связи с её смертью в 977 году как «весьма бесстыдная женщина» [4, c. 69]. Имя Мешко под этим годом не фигурирует, он упоминается как некий безымянный польский князь [4, c. 69]. Галл Аноним же, напротив, крайне идеализирует Дубравку, транслируя легенду о том, как Мешко, будучи язычником, сватался к ней, на что она ответила отказом, и дала согласие только тогда, когда Мешко отрёкся от язычества [1, c. 32]. Однако легенда противоречит тому, что факт женитьбы князя датируется рядом источников 965 годом [9, c. 16].

Таким образом, Галл придаёт огромное значение крещению Польши. Козьма совершенно не рассматривает эпизод апостольской миссии в Польше, несмотря на роль чешского духовенства в данном историческом событии. Однако оба хрониста уделяют большое внимание описанию миссионерской деятельности св. Адальберта, епископа пражского. Ввиду богемского происхождения святого и большого его почитания в Чехии, Козьма подробно описывает жизненный путь Адальберта. Тем более странно, что лишь вскользь упомянута духовная миссия епископа в Польше, Венгрии и Пруссии. Зато бо́льшее значение придано взаимоотношению Адальберта с императором Оттоном II и майнцским епископатом [4, c. 79]. Очевидно, в этом отражаются личные интересы чешского хрониста. Небезынтересно упоминание святого у Анонима: «Он [Болеслав Храбрый] также с большим почетом встретил пришедшего к нему св. Адальберта, претерпевшего в своем долгом странствовании и от своего мятежного чешского народа большие несправедливости и неуклонно следовал его советам и наставлениям» [1, c. 33]. Под несправедливостями подразумевается, видимо, междоусобица Славниковичей и Пржемысловичей, в ходе которой в 995 году в Либице были жестоко убиты четверо братьев Адальберта [8, c. 29]. При этом Козьма предпочитает умолчать о причастности к этому инциденту князя Болеслава Благочестивого, перекладывая вину за совершённое преступление на комитов рода Вршовцев [4, c. 80]. Также у Козьмы отсутствует какое-либо упоминание о выкупе мощей Адальберта у пруссов и его погребении в Гнезненском соборе, поскольку это заслуга (что ему, судя по всему, не слишком приятно признавать) польского князя Болеслава Храброго – врага Чехии. Галл, напротив, всячески превозносит Болеслава как славного полководца, который «…своей храбростью озолотил всю Польшу. (…) Разве не он подчинил Моравию и Чехию, занял в Праге княжеский престол и отдал его своим наместникам?» [1, c. 33].

Контрастен на этом фоне дискурс «Чешской хроники». Козьма Пражский прямо обвиняет польские войска, бежавшие из Праги в 1004 году, в трусости [4, c. 82]; а польские князья зачастую предстают в его хронике как люди, стремящиеся решить все проблемы исключительно за счёт денег. Так, если в одном эпизоде Козьма сообщает, что Мешко платит императору за то, чтобы тот пленил чешского князя Ольджриха [4, c. 81], то в другом пишет о том, как Мешко слепо одаривает пятерых братьев-отшельников богатствами, искушая их этим [4, c. 88]. По воле Козьмы перед читателем предстаёт образ достаточно примитивного польского князя, лишенного какой-либо гибкости, во всём опирающегося лишь на свои богатства.

Стереотипу о трусости поляков противостоит стереотип об изменчивости и ненадёжности богемцев («верность их неустойчива подобно колесу» [1, c. 125]), транслируемый «Хроникой и деяниями князей или правителей польских». Показательно в этом плане описание сражения между войсками Болеслава Смелого и Вратислава II. Галл, будто от имени Болеслава, пишет: «Вы [чехи] раньше, подобно голодным волкам, выбегали из леса и, захватив добычу в отсутствие пастуха, обычно безнаказанно уходили в лесную чащу, теперь же, когда есть охотник с оружием и собаками, спущенными по следу, вы сможете избегнуть расставленных сетей не бегством и не кознями, но только лишь мужеством» [1, c. 55].

По-видимому, Галлу Анониму показалось, что он недостаточно поведал читателю о свойственной чехам трусости, поэтому он счёл необходимым развить этот сюжет: «Со своей стороны, князь чехов лукаво ответил Болеславу, что недостойно столь великого короля приходить к низшему, но завтра, если он действительно сын Казимира, пусть будет готовым в том же месте принять покорность чехов. Болеслав же, чтобы показать, что он сын Казимира, остался там же и этим способствовал хитрости чехов. Именно: в середине следующего дня в польском лагере узнали от разведчиков, что чехи прошлой ночью обратились в бегство вместо того, чтобы завязать сражение» [1, c. 55]. Таким образом, польский хронист преподносит читателю стереотип (не является ли сам Галл автором стереотипа?) о трусости и изворотливости племени чехов. Козьма, в свою очередь, в схожих красках описывает вторжение в Чехию в 1108 г. [4, c. 196] Болеслава III, воспользовавшегося отсутствием в стране Святополка. Устами Владислава I, произносящего напутственную речь перед боем с поляками, хронист говорит: «…вас подвергают издевательствам ваши данники, те, которым вы всегда внушали страх» [4, c. 214]. Здесь показательно акцентирование внимания читателя на имевшей некогда место выплате дани («ваши данники»). Похожий приём мы обнаруживаем у Галла, который представляет богемцев как «немецких слуг», стремящихся заручиться поддержкой Римской империи в борьбе с Польшей («…подговаривали императора [Генриха V] вторгнуться в Польшу и хвалились тем, что знают пути и тропинки через польские леса» [1, c. 113]). Также Галл рисует читателю образ чехов как людей, пользующихся нечестными методами в достижении своих целей («До сих пор чехи, издеваясь над поляками, считали за военные подвиги похитить что-нибудь из наших стад и с этим убежать в леса, подобно морским или лесным чудовищам» [1, c. 128–129]).

Таким образом, чешско-польские отношения по своему значению не отличаются от отношений с другими славянскими этносами (актуальные для Галла отношения с поморянами и актуальные для Козьмы – с мораванами) и даже неславянскими (важные для обеих сторон отношения с немцами и венграми). Иными словами, хронисты не испытывают какого-то особого чувства по отношению к «соседям» из-за языкового и культурного родства. Первоочерёдным здесь является определение оппонента как геополитического противника/союзника. Если хронист определяет «соседа» как противника, то такому вектору подчиняется весь последующий дискурс сочинения (то же самое и с отнесением в союзники). Так, Галл рисует образ чехов как «врагов» Польши, но венгров считает преимущественно дружественной общностью. Например, при описании союза князя Болеслава и короля Коломана, Галл говорит о верности и крепкой клятвенной связи двух правителей [1, c. 103]. Сам Коломан при этом представлен в хронике «наиболее образованным из всех королей того времени» [1, c. 89].

О восприятии чехами «соседа» как геополитического противника говорит эпизод, в котором Козьма, повествуя об усобице в Чехии и вокняжении Святополка в 1107 г., пишет о радости венгров и поляков видеть Чехию ослабленной внутренними междоусобицами («венгры, эти предвестники несчастья, и польские оборванцы с необрезанными губами были рады чешским событиям») [4, c. 193]. Оперируя таким современным термином как «геополитика», необходимо подчеркнуть, что самоопределение хронистов как представителей этнокультурной общности (или, тем более, граждан государства) выражено достаточно слабо, что характерно для домодерного периода развития общества (когда на первый план выдвинуты традиционные аскриптивные статусы [3, с. 173]). Пересказывая легенду о Богеме (лат. Boemus) и первых жителях Богемии, Козьма Пражский делает акцент на преемственности современных ему богемцев от переселенцев из Вавилона, некогда заселивших эти земли [4, c. 33]. Разумеется, на этом основании нельзя говорить о том, будто автор XII в. мыслил категориями нации и национального (Средневековье не знало и не могло знать таких категорий [10, c. 401–421]). Скорее всего, история о прародителе социально обусловлена племенным самосознанием автора. По мнению Б. Н. Флори [6, c. 102], корневая легенда о Чехе (Богеме), Лехе и Русе была вполне типична и носила характер племенной традиции, восходящей к часто встречающемуся типу объяснения происхождения племён (сравним с преданиями вятичей о предке Вятко и радимичей о предке Радиме). Впрочем, позиционируя себя как богемца, Козьма упоминает «племя» (термин в применении к средневековым общностям условен ввиду его спорности [2]) в третьем лице в эпизоде, повествующем о сражении между богемцами и лучанами: «…terramque eorum sepe ingressus cedibus…» [7, p. 23; lib. I, cap. X] («…вторгаясь часто в их страну…») [4, c. 48]. Отсутствие соотнесения с одними богемцами, но соотнесение с другими можно объяснить тем, что описываемый эпизод относится к дохристианскому периоду, а для Козьмы, как и для любого образованного человека его времени, общность определялась в первую очередь вероисповеданием, родовой принадлежностью и подданством. Иными словами, «богемцы» Козьмы Пражского – это католики, живущие в Богемии и являющиеся подданными чешского короля. Однако многие современные исследователи, стоящие (в той или иной степени) на позициях примордиализма, находят в событиях, описываемых в хрониках, следы генезиса чешской и польской нации. Г. П. Мельников, в частности, в дискурсе Козьмы Пражского видит понимание чешского социума как «единого этно-государственного организма, в основе которого лежит этногенетическое, этатизационное и историческое предание, что не имеет аналогов в идеологии этатизационных и национальных процессов в остальной раннесредневековой Европе» [5, c. 7]. А. Валицкий пишет, что «появление хорошо кристаллизованного польского национального самосознания относится уже к концу XI в.» [12, P. II]. По его мнению, это доказывается некой «национальной идеологией» и отстаиванием позиций польского феодализма в хронике Галла. По мнению П. Урбаньчика [11], национальная идентичность в хронике отражается в самом чешско-польском антагонизме и в существовании легенды о праотце Пясте, которая, возможно, прикрывает моравское происхождение княжеской династии.

Резюмируя, следует сказать, что несмотря на понимание хронистами языкового родства славян, мы не можем зафиксировать представление о «славянстве» как об этнокультурной общности (даже в случае признания как данности того факта, что Козьма и Галл видели чехов и поляков как общности этнокультурные). Взгляд хронистов на своих славянских «соседей» полностью лишён пиетета, который непременно обнаруживался бы при ориентации авторов на славянскую идею. Взаимные обвинения полны стереотипных образов, и лишь иногда негативные замечания в адрес друг друга разбавляются нейтральными оценками хронистов: такие места политически обусловлены и совпадают с моментами дипломатического сближения польской и чешской корон (к примеру, союз между Владиславом I и Болеславом III, отнесённый Козьмой к 1117 г. [4, c. 222]). Иными словами, для рассматриваемых нами хронистов славянское родство (языковое и культурное) не было ценностью, равно как и некой особой идентичностью.

Библиографический список

1. Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских / Пер. Л. М. Поповой. – М.: Наука, 1961. – 190 с.

2. Горский, А.А., Плетерский А., Пузанов В. В., Шувалов П. В. Славянский мир раннего средневековья: Поиски формы (форум). // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. – 2016. – № 1 (19). – С. 3-17.

3. Гречко П.К., Курмелева Е. М. Социальное: истоки, структурные профили, современные вызовы. – М.: РОССПЭН, 2009. – 440 с.

4. Козьма Пражский. Чешская Хроника / Пер. Г. Э. Санчук. – М.: Наука, 1962. – 296 с.

5. Мельников Г. П. Исторические трансформации чешской идентичности: от Средневековья к Новому времени // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. – 2017. – № 2 (22). – С. 5-21.

6. Флоря Б. Н. Формирование чешской раннефеодальной государственности и судьбы самосознания славянских племён Чешской долины // Формирование раннефеодальных славянских народностей. – М.: Наука, 1981. С. 97-125.

7. Cosmas Pragensis. Die Chronik der Böhmen des Cosmos von Prag / Bretholz B. – Berlin: Monumenta Germaniae Historica. Scriptores rerum Germanicarum. Nova series. T. II., 1923. – 295 s.

8. Fiala Z. Přemyslovské Čechy. Český stát a společnost v letech 995-1310. – Praha: NPL, 1965.

9. Homza M. Mulieres Suadentes - Persuasive Women Female Royal Saints in Medieval East Central and Eastern Europe. – Boston: BRILL, 2017. – 259 p.

10. Sedler J. W. East Central Europe in the Middle Ages, 1000-1500. Vol. 3. –University of Washington Press, 1994. – 573 s.

11. Urbańczyk P. Origins of the Piast dynasty // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. – 2013. – № 2 (14). – С. 56-66.

12. Walicki A. Traditions of Polish nationalism in comparative perspective // Dialogue & Universalism. Uniwersytet Warszawski. – 2001. – Т. 11. № 4. – С. 5-50.