Каталог статей из сборников научных конференций и научных журналов- Чрезвычайное положение и парадокс суверенности

Д. В. Подоксенов

Уральский федеральный университет

имени первого Президента России Б. Н. Ельцина,

г. Екатеринбург, Россия

Традиционно чрезвычайное положение определяют как ситуацию временного ограничения или приостановки действия правовых норм на некоторой территории. В широком смысле ввести чрезвычайное положение – значит упразднить существующий политико-юридический порядок. «Упразднение» в данном контексте нельзя приравнивать к полному уничтожению: связь между нормальным и чрезвычайным состоянием проблематичнее, чем кажется на первый взгляд. Более того, исследование этой связи вводит в поле зрения философии некий изначальный парадокс, определяющий соотношение права и жизни.

Своего рода пролегоменами к изучению феномена чрезвычайного положения можно считать работы К. Шмитта, посвящённые диктатуре и понятию суверенности [1, 2]. Разграничивая комиссарскую и суверенную диктатуру, Шмитт, по сути, говорит о двух принципиально разных стратегиях поведения власти в ситуации аномии. Диктатор-комиссар стремится защитить действующую конституцию, и именно с этой целью он её и приостанавливает – причём чрезвычайными полномочиями его наделяет сама конституция. Диктатор-суверен не пытается сохранить существующий порядок вещей: это бессмысленно, поскольку никакого порядка уже нет. Поэтому суверенная диктатура «не приостанавливает действующую конституцию в силу основанного на ней и, стало быть, конституционного права, а стремится достичь состояния, которое позволило бы ввести такую конституцию, которую считает истинной конституцией. Таким образом, она ссылается не на действующую конституцию, а на ту, которую надлежит ввести» [1, с. 158].

Представленное учение о диктатуре, если следовать Дж. Агамбену, вводит два вида различий, проливающих свет на состояние права в чрезвычайном положении. В отношении комиссарской диктатуры это различие между законами и техническими правилами их применения. Приостановка конституции, конечно, означает некоторого рода исключение из записанных в ней норм, но это исключение конкретно, его обстоятельства оговорены в самой конституции. В отношении суверенной диктатуры речь идёт о различии между насилием конституируемым и насилием конституирующим [3, с. 43].  Если первая основывается на уже существующей конституции, то вторая отсылает к тому, что ещё только предстоит ввести в качестве нормы. При этом суверенная власть не обязана подчиняться даже тем нормам, которые она сама учреждает.

В своей теории суверенитета Шмитт в каком-то смысле синтезирует эти два вида различий, проводя новое различение: между нормой и решением. Известно, что способы обеспечения порядка в государстве зафиксированы в правовых нормах, на основании которых и принимаются конкретные решения. Но ни одно такое решение нельзя полностью вывести из юридических предпосылок: «То, что правовая идея не способна сама себя провести в жизнь, явствует уже из того, что она ничего не говорит о том, кто её должен применять» [2, с. 50]. Право само себя актуализировать не может, поэтому необходимо признать, что первоосновой любого правопорядка является не сама норма, а решение по поводу этой нормы.

Значение такого решения обычно недооценивают – в первую очередь, потому, что в «нормальной» повседневной жизни людям кажется, будто государственный механизм функционирует сам по себе, как бы в режиме саморегуляции.  Шмитт считает, что необходимость решения в полной мере проявляется лишь тогда, когда этот механизм даёт сбой. В ситуации хаоса, аномии право не способно дать чёткий алгоритм действий, вследствие чего именно решение суверена (правителя или правительства), освобождаясь от нормативной привязанности, начинает определять абсолютно всё. Здесь Шмитт впервые сосредоточивает внимание на чрезвычайном положении как таковом – и именно здесь находится исходный пункт его теории суверенитета: «Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении» [2, с. 15].

Итак, мы видим, что как чрезвычайной ситуации, так и стабильно функционирующему гомогенному правовому пространству предшествует решение, которое обеспечивает определённый порядок. Чрезвычайное положение поэтому не является состоянием полного беспорядка; приостанавливая действие нормы, оно обнаруживает предшествующее себе решение в абсолютной чистоте. Сам правопорядок возникает не из хаоса, а из некоего пред-порядка, подготовленного решением. Иными словами, «суверен создаёт и гарантирует ситуацию как целое в её тотальности» [2, с. 26]. Вопрос лишь в том, откуда у него такая сила?

Здесь представляется уместным вспомнить о понятии «сила закона», которое как технический правовой термин в некоторой степени определяет разделение между применимостью нормы и её формальной сущностью, разделение, посредством которого приказы, распоряжения и мероприятия исполнительной власти, формально не являющиеся законами, всё же обретают силу законов [3, с. 48]. Агамбен, указывая на недостаточное разделение властей как на одну из существенных особенностей чрезвычайного положения, констатирует следующий факт: «Чрезвычайное положение определяет состояние закона, при котором норма, хотя и имеет значимость, но не применяется (поскольку она не имеет «силы»), а с другой стороны, действия, не имеющие статуса законов, получают их «силу» [3, с. 49]. Иными словами, при чрезвычайном положении норма заменяется чистой силой закона без закона, то есть, в некотором смысле, применяется, не применяясь [3, с. 51].

Суверен, обладая монополией абсолютного решения, встаёт на границе права и жизни, границе, которая пролегает в пространстве чрезвычайного положения. Он находится внутри права (поскольку любое его действие обладает силой закона) и одновременно вне его (поскольку это сила без самого закона). В этом и состоит парадокс суверенности, который можно сформулировать как субъектно: «Суверен находится одновременно вне и внутри правопорядка» [4, с. 25], так и бессубъектно: «Нет ничего внешнего закону» [4, с. 39]. На этой последней формулировке имеет смысл остановиться.

Часто говорят о том, что политико-юридический порядок поглощает всё – в том числе и совершенно для себя неприемлемое: например, любое нарушение может быть включено в него в форме запрета. С точки зрения Агамбена, здесь всё намного сложнее: внешнее включается в правопорядок не через запрет, но через упразднение действенности самого правопорядка, который как бы уступает внешнему – что мы ясно видим в чрезвычайном положении. Внешнее может стать внутренним только тогда, когда этого внутреннего как такового уже нет, то есть, применительно к нашему предмету, неправовое, жизнь, может войти в право, только когда право упразднено, вынесено за скобку. И особая «сила» закона, по Агамбену, как раз и происходит от его способности оставаться в исключительном отношении с внешним. Это предельная форма отношения, которая включает нечто единственно посредством его исключения, «включающего исключения» [4, с. 27­­–28].

В чрезвычайном или, лучше сказать, в исключительном положении (по аналогии с немецким Ausnahmezustand) эта парадоксальная архетипическая структура проявляется наиболее отчётливо – но и в нормальном состоянии она никуда не исчезает. Право живёт той жизнью, которую оно может вобрать в себя посредством включающего исключения, без этого оно остаётся мёртвой буквой. А суверенное решение о чрезвычайном положении – вновь сошлёмся на Агамбена –  каждый раз проводит и обновляет эту границу неразличимости между внешним и внутренним, исключением и включением, nomos’ом и physis’ом там, где жизнь изначально исключена в праве [4, с. 37–38].

Библиографический список

1. Шмитт К. Диктатура. От истоков современной идеи суверенитета до пролетарской классовой борьбы. – СПб.: Наука, 2005. – 326 с.

2. Шмитт К. Политическая теология. – М.: КАНОН-пресс-Ц; Кучково поле, 2000. – 336 с.

3. Agamben G. Ausnahmezustand. – Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 2004. – 113 S.

4. Agamben G. Homo sacer. Die souveraene Macht und das nackte Leben. – Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 2002. – 212 S.