Каталог статей из сборников научных конференций и научных журналов- Всадник в сказочном лесу (О поэтике стихотворения К. Бальмонта «Страна Неволи»)

К-11.07.17
07.11-08.11.2017

Всадник в сказочном лесу (О поэтике стихотворения К. Бальмонта «Страна Неволи»)

А. А. Чевтаев Кандидат филологических наук,

Российский государственный гидрометеорологический университет,

г. Санкт-Петербург, Россия

 

В книге стихотворений К.Д. Бальмонта «Горящие здания» (1900) обнаруживается интенсивный поиск поэтическим «я» новых смысловых координат мировосприятия и задается тот ценностный вектор развития бальмонтовского символизма, который впоследствии сформирует многомерную мифопоэтическую модель универсума. Стихотворения, вошедшие в состав данной лирической книги, концептуально реализуют идею художественного онтологизма и природного пересотворения человеческой души, устремленной к познанию неведомых пределов бытия.

Базовым предикатом постижения собственного «я», его высших смыслов и стремлений здесь, прежде всего, оказывается мотив горения, актуализированный заглавием книги и превращающийся в глубинное основание бальмонтовского мироощущения. По наблюдениям Н.А. Молчановой, «“горящие здания” – “остов” лирического миросозерцания Бальмонта», и «“горение”» мыслится «естественным душевным состоянием лирического “я”, приобщающим его к Истине и Красоте, делающим» его «поэтом “современной души”» [3, с. 33]. Именно экспликация «огненной» символики в стихах конца XIX века маркирует начало восхождения к солярной концепции мира, определяющей поэтическое мировоззрение К. Бальмонта в более поздний период его творческого пути.

Вместе с тем, устремляясь «к преодолению “многоликой” расщепленности сознания, к цельности восприятия мира» [3, с. 34], в «Горящих зданиях» поэт акцентирует и противоположную сторону бытийного движения человека в макрокосме, сопряженную с «провалами» в бездны существования и его беспросветностью. Как справедливо указывает Т.С. Петрова, «в земном пути лирического героя восхождение неизбежно взаимодействует с падением» [4, с. 13]. «Горение» души, утверждаемое К. Бальмонтом в качестве процесса освобождения от инертности собственного «я» и подлинного слияния материально-природного и духовного начал миропорядка, необходимо предполагает обращение к «темному» измерению человеческого сознания. Объясняя смысловую направленность «Горящих зданий», поэт провозглашает: «У каждой души есть множество ликов, в каждом человеке скрыто множество людей, и многие из этих людей, образующие одного человека, должны быть безжалостно ввергнуты в огонь. Нужно быть беспощадным к себе. Только тогда можно достичь чего-нибудь» [1, с. 203]. Такая декларируемая «беспощадность» в структуре книге стихов реализуется в принципиальном вскрытии лирическим героем бессилия изменить сложившееся течение жизни и сомнений в возможности личностно преобразить универсум.

На этом трудном пути горения и преображения миропорядка лирический субъект К. Бальмонта пытается всмотреться в собственное «я» и осмыслить бытийные тупики своего жизненного маршрута. Лирический герой обозначает и измеряет глубину онтологического падения человеческой души, осознание абсолютности которого необходимо для ее последующего возрождения и обновления. Именно порабощение человека его собственным микрокосмом, бренностью и порочностью его «я» мыслится главным препятствием на пути реонтологизации взаимодействия микромира и макромира. Поэтому проживание ситуации духовного плена становится одним из центральных ценностно-смысловых параметров концептуальной целостности книги «Горящие здания», получающим многомерное развертывание в ее пятой части «Страна Неволи». В стихотворениях, вошедших в данный раздел, К. Бальмонт погружается в переживание порабощенности человеческого «я» тяжестью земной жизни и, несмотря на безысходность такого «тюремного» бытия, пытается найти возможность вырваться из онтологической ловушки собственного разума. Однако эти поиски сопрягаются с рефлексивным постижением лирическим героем «дурной бесконечности» существования, что максимально реализуется в структуре открывающего указанный раздел и одноименного с ним стихотворения «Страна Неволи» (1899).

Данное стихотворение К. Бальмонта являет собой поэтическое утверждение бытийного бессилия человека и в то же время эксплицирует устремленность лирического героя к постижению глубинных смыслов его витального движения в Мироздании. В предлагаемой статье мы сосредоточим внимание на поэтике бальмонтовской «Страны Неволи» в аспекте репрезентации онтологического самополагания субъектного «я» в моделируемом универсуме.

В начальной точке сюжетного развертывания текста лирический субъект акцентирует свое пребывание в пространстве, лишенном свободы и препятствующем его ценностному становлению: «Я попал в страну Неволи. Еду ночью, – всюду лес, / Еду днем, – и сеть деревьев заслоняет глубь небес» [1, с. 246]. «Страна Неволи» отождествляется с лесным пространством, протяженность которого мыслится бесконечной и тем самым индексирует порабощение субъектного «я», не имеющего возможности преодолеть этот безграничный локус. Заданная здесь семантика пленения, инвариантная для стихотворений указанного раздела книги «Горящие здания» (Ср.: «Мы лежим на холодном и грязном полу, / Присужденные к вечной тюрьме. / И упорно и долго глядим в полумглу, – / Ничего, ничего в этой тьме!» («В тюрьме» (1899)) [1, с. 250]; «И, весь дрожа от нестерпимой боли, / Живя у самого себя в неволе, / Я ранен на смерть разумом моим» («Раненый» (1899)) [1, с. 251]; «Залетевшая в комнату бабочка бьется / О прозрачные стекла воздушными крыльями. / <…> Что же пленнице делать еще остается? / Только биться и блекнуть! О, жалкая, бедная!» («Бабочка» (1899)) [1, с. 252–253]), определяет смысловую направленность лирической рефлексии: всматривание субъекта в пространственные координаты своей «неволи» и интенсивный поиск истоков и причин такого плена.

Представляя себя в ипостаси всадника, движущегося в лесном пространстве, лирический герой, с одной стороны, эксплицирует динамику собственных бытийных стремлений, а с другой – акцентирует тщетность преодоления материальной тяжести своего пути. Мотив конной скачки актуализирует здесь балладную модель сюжетостроения, сложившуюся в поэтике русского романтизма. В романтической балладе первой половины XIX века мчащийся всадник всегда сопрягается с потусторонним миром, или являя его собой, (например, в стихотворениях В.А. Жуковского «Людмила» (1808) и «Светлана» (1813), П.А. Катенина «Ольга (Из Бюргера)» (1816)), или сталкиваясь с его представителями (в балладе «Лесной царь» (1818) В.А. Жуковского и триптихе К.К. Павловой «Старуха» (1840)). Соответственно, скачка оказывается или приближением к инобытию, или движением сквозь его зияние в земной реальности, однако и в том, и в другом случае она предполагает жертвенно-событийное разрешение конфликтного соприкосновения с иным миром. В бальмонтовском стихотворении, обнаруживающем подобный «балладный» контур сюжетной структуры, путь всадника в лесу получает иное развитие, так как само лесное пространство предстает здесь антагонистом его «я».

В структурно-семантической организации текста «лес» оказывается не только и не столько пространственной областью движения лирического героя, сколько ценностно-смысловым центром его духовного самопознания. Абсолютизация лесного пространства, эксплицированная строками из новеллы Вилье де Лиль-Адана «Странный шлем» (“Un singulier Chelem”) (1886), взятыми эпиграфом к стихотворению и отчетливо коррелирующими с его началом (“Coet-an-die, Coet-an-nos, / Bois du jour, bois de la nuit” («Лес днем, лес ночью. / Дерево дневное, / дерево ночное»)), приводит к замещению им всего макрокосма. «Лес» в восприятии субъектного «я» тотально заполняет собой и горизонтальные («всюду лес»), и вертикальные («сеть деревьев заслоняет глубь небес») пределы моделируемого мира, тем самым представая пространственно-аксиологической ловушкой, в которую попадает лирический герой. Противопоставление природной конкретности «деревьев» и недосягаемости скрытых ими «небес» акцентирует невозможность восхождения героя-всадника к духовным высотам миропорядка, обреченного на горизонтальное продвижение в природно-энтропийном пространстве, обесценивающем его жизненный путь, что маркировано бессобытийным тождеством ночи и дня («Еду ночью» = «Еду днем»).

Недоступность высших, божественных пределов бытия продуцирует вскрытие ценностных границ в пространственно-безграничной протяженности «леса», где именно оппозиция «верха» и «низа» определяет профанный характер самополагания субъектного «я» в структуре макромира: «В ограниченном пространстве, меж вершинами и мной, / Лишь летучие светлянки служат солнцем и луной» [1, с. 246]. Лесное пространство разделяет сакральный смысл Мироздания, индексированный знаком «вершины», и духовное несовершенство эмпирики лирического героя, оказываясь его бытийной «тюрьмой». Знаком порабощения субъектного «я» лесным локусом оказываются «летучие светлянки», которые, являясь частью природного мира и атрибутом «леса», обозначают сжатие универсума до пределов лесного пространства. Замещение космического света «солнца» и «луны», являющихся универсальными символами противоположных принципов миропорядка, единство которых обеспечивает гармонию его существования, свечением лесных насекомых продуцирует идеологему жизненной инертности лирического «я» и бесцельности его земного пути.

Однако «светлянки», оказываясь эрзацем светлой стороны макрокосма, вместе с тем, вскрывают стремление лирического героя к подлинному освобождению из ловушки материальной беспросветности природного мира: «Промелькнут, блеснут, исчезнут, – и опять зеленый мрак, / И не знаешь, где дорога, где раскрывшийся овраг. / Промелькнут, сверкнут, погаснут, – и на миг в душе моей / Точно зов, но зов загробный, встанет память прошлых дней» [1, с. 246]. Прерывистое проникновение света в пространство лесной тьмы, маркированное в тексте анафорическим повтором и синтаксическим параллелизмом, одновременно указывает и на утрату героем бытийных ориентиров, превращающую его путь в блуждание по лабиринту, и на поиск верной дороги в окружающем его «я» «лесу». Эта функциональная амбивалентность знака «светлянки» эксплицирует символический характер изображаемой ситуации: лесной локус предстает символом косного, бездуховного существования человека в земном мире, а путь всадника, перманентно ищущего свет и погружающегося во мрак, оказывается течением жизни, лишенной высшего смысла и упирающийся в экзистенциальный тупик.

Как известно, в мифопоэтической символике «леса» одним из ключевых его значений является «место инициации, неведомых опасностей и тьмы», и пребывание в лесном пространстве «означает переход, когда душа встречается с чем-то гибельным и неведомым», а также «нехватку духовного видения и света» и «символическую смерть перед возрождением» [2, с. 178]. Именно подобный инициационный статус получает «лесной» путь героя-всадника в смысловой структуре бальмонтовского стихотворения, на что указывает эмоциональное пробуждение его «я», обусловленное ценностным «оживанием» памяти о былом. Мортальная семантика воспоминаний («Точно зов, но зов загробный») эксплицирует границу между его «я»-в-прошлом и «я»-в-настоящем, онтологически непроницаемую, но преодолеваемую ментальным актом восстановления сути событий личного прошлого.

Согласно наблюдениям А. Ханзен-Лёве, в поэтике раннего русского символизма воспоминание часто «имеет деструктивные, негативные черты», обнаруживая амбивалентный характер его актуализации: лирический субъект, «с одной стороны, с наслаждением (то есть мазохистски) страдает от былого, которое разрушает всякую непосредственность Здесь и Теперь, с другой стороны, он приходит в отчаяние от возможности беспрепятственного доступа к прошлому – или от того, что означает подобный “возврат”» [6, с. 260]. В стихотворении К. Бальмонта подобное деструктивное действие памяти реализуется посредством аксиологического принятия лирическим героем «загробного зова» прошлого, открывающего ему обреченность его бытийного становления: «И тогда в узорах веток ясно вижу пред собой / Письмена немых проклятий, мне нашептанных Судьбой» [1, с. 246]. Осознание фатальной предопределенности жизненного пути и невозможности обретения гармонии микрокосма и макрокосма оказывается обусловленным воспоминаниями о прожитой жизни – движении в лесной «лабиринт» существования. Память как переживание «проклятости» человеческого «я», актуализируемое в пространстве леса, сближает «Страну Неволи» с бальмонтовским стихотворением «Лесной пожар» (1899), также вошедшим в состав «Горящих зданий» и эксплицирующим роковое падение лирического героя в бездну бездуховности и порока: «Иди, иди, мой конь. Страшат воспоминанья. / Хочу забыть себя, убить самосознанье. / Что пользы вспоминать теперь, перед концом, / Что я случайно был и мужем, и отцом, / Что хоронил детей, что иногда, случайно… / О, нет, молчи, молчи! Пусть лучше эта тайна / Умрет в тебе самом, как умерло давно, / Что было так светло Судьбой тебе дано» [1, с. 238]. Однако если в «Лесном пожаре» акцентирована автобиографическая конкретика этапов юности и взросления поэта, разворачивающихся в детализированный ряд событий прошлого, то в рассматриваемом тексте память о прожитой жизни представлена суммарно, в качестве универсального маркера причины репрезентируемого попадания в онтологическую «ловушку».

«Лес», символизируя природную «тюрьму», что постоянно индексируется пейзажными знаками («сеть деревьев», «в ограниченном пространстве», «зеленый мрак», «раскрывшийся овраг», «в узорах веток», «между спутанных ветвей»), вместе с тем, актуализирует указанную выше инициационную функцию: «ожившая» в его пространственной уплотненности память продуцирует «всматривание» лирического героя в глубины собственного «я» и проблематизацию им ценностных оснований своего бытийного движения. Это погружение в сущность конной скачки по лесу, тождественного жизненному пути в бездуховном мире, раскрывается посредством ряда риторических вопрошаний, экстатически заостряющих ощущение безысходности плененной души и тотальную непроясненность смысла ее воплощения в земной действительности: «О безбрежность, неизбежность непонятного пути! / Если каждый шаг – ошибка, кто же мне велел идти? / Разве я своею волей в этом сказочном лесу? / Разве я не задыхаюсь, если в сердце грех несу?» [1, с. 246] Как видно, лирический герой пытается найти внеположный его «я» источник деструктивного результата его существования. Однако попытка объяснить «дурную» бесконечность пути в замкнутом лесном пространстве действием внешних роковых сил подводит его к глубинному осознанию имманентности онтологических противоречий, обрекающих человека на страдания: его собственная греховность оказывается причиной и итогом попадания в бытийный «лабиринт».

Именно проживание лирическим героем ужаса, вызванного «памятью прошлых дней» и порочностью своего прежнего «я», обусловливает семантическую перекодировку его самопознания, эксплицирующую ключевое событие в сюжетной структуре стихотворения: «Разве мне не страшно биться между спутанных ветвей? / Враг? Откликнись! Нет ответа, нет луча душе моей. / И своим же восклицаньем я испуган в горький миг, – / Если кто мне отзовется, это будет мой двойник» [1, с. 246]. Здесь вновь актуализируется модель балладного нарратива, кульминационным событием в которой является катастрофическое столкновение героя с антагонистом его «я». Но если в поэтике романтической баллады враг всегда внеположен микрокосму центрального персонажа, как, например, мертвый жених или лесной царь в стихотворениях В.А. Жуковского, то у К. Бальмонта происходит выделение враждебного начала в сознании самого лирического субъекта. «Сказочный лес», в котором движется всадник, в соответствии с его мифопоэтической семантикой – репрезентацией чужого, опасного пространства – приводит героя к встрече с персонифицированным инобытием, однако таким «сверхъестественным» противником лирического героя оказывается он сам.

Актуализация темы двойничества как соприкосновения с действием скрытых сил универсума, восходящая к принципам романтического миромоделирования и многомерно развернутая в творческих практиках русского символизма, в рассматриваемом стихотворении способствует, прежде всего, интериоризации пути всадника и углублению его «я» в сущностные проявления собственной души. Как указывает Н.А. Молчанова, «двойник» в поэзии К. Бальмонта возникает «для того, чтобы “осветить” лирическому герою “сумеречные области совести”» [3, с. 36]. Именно такое вскрытие «темного» измерения событийных и ментальных проявлений микрокосма утверждается «удваиванием» субъектного «я», например, в «Лесном пожаре» (Ср.: «Вы только призраки, вы горькие упреки, / Терзанья совести, просроченные сроки. / А я двойник себя, я всадник на коне, / Бесцельно едущий – куда? Кто скажет мне!» [1, с. 236]).

В «Стране Неволи» «двойник» всадника не только маркирует расщепление его сознания на прежнее и настоящее, порочное и добродетельное, терзающее и страдающее, но и вскрывает границу между разными сферами универсума. Так как «двойственность» в бальмонтовском миропонимании, по наблюдениям Т.С. Петровой представляет собой «особое качество существования на грани миров» [5, с. 51], репрезентирующее точку взаимопроникновения материально-земной и духовно-божественной реальностей, то «двойник» как отчуждаемая вовне враждебная ипостась ментально единого лирического героя здесь становится амбивалентным знаком его бытийного самополагания. С одной стороны, он символизирует предельную степень онтологической исчерпанности субъектного «я», утрачивающего связи с макромиром и обреченного на диалог с самими собой («Если кто мне отзовется, это будет мой двойник»). С другой же – обнаруживая себя в пространстве «сказочного леса» и являясь его порождением, «двойник» индексирует процесс борьбы лирического героя с собственной фатальной ипостасью и тем самым имплицитно указывает на свершение его ценностной инициации, сутью которой должно стать преодоление «темного» начала в собственной душе.

Эта борьба в структуре сюжетного развертывания стихотворения остается незавершенной и, более того, продуцирует усугубление страха героя-всадника, вызванного реальностью встречи с собственным «я»: «А во тьме так страшно встретить очерк бледного лица. / Я попал в страну Неволи… / Нет конца» [1, с. 246]. Лирический субъект акцентирует здесь предельную степень своего пленения лесным пространством, смысловым воплощением которого оказывается он сам. Утверждение неизбывности антиномичной двойственности своего микрокосма и «дурной» бесконечности конной скачки в «сказочном лесу» эксплицирует идеологему необходимости познания человеком всей глубины распада онтологических связей на оси «Я – Мироздания». Только сознание абсолютной безысходности отпадения человеческой души от мировой гармонии позволяет начать восстановление смыслового единства внутреннего и внешнего аспектов бытия и преобразовать душевно-психологический план собственного существования в духовную целостность частного и всеобщего. Такая ценностная установка рассматриваемого стихотворения подтверждается циклической логикой развития всего раздела «Страна Неволи», в финальной части которого лирический герой утверждает начала восхождения к высшему бытийному Смыслу и трансформации его души в дух: «Сквозь мир случайностей, к живому роднику, / Идя по жгучему и гладкому песку, / По тайным лестницам взбираясь к высоте, / Крылатым коршуном повисши в пустоте, / Мой дух изменчивый стремится каждый миг, / Все ищет, молится: “О, где же мой родник? / Весь мир случайностей отдам я за него, / За оправдание мечтанья моего, / За радость впить в себя огни его лучей, / За исцеление от старости моей”» [1, с. 254].

Таким образом, в стихотворении К. Бальмонта «Страна Неволи» репрезентируется ситуация предельного отпадения человеческого «я» от мировой гармонии, в результате которого оно утрачивает ценностно-смысловую определенность своего существования. Путь героя-всадника в «сказочном лесу», тождественный блужданию в лабиринте собственной души, предстает постижением сущностной основы распада микрокосма и макрокосма. Однако профанное движение бальмонтовского лирического героя в лесном пространстве в результате его соприкосновения с «темным» «двойником» своего «я» получает статус бытийной инициации и эксплицирует интенсивный поиск преодоления онтологического несовершенства земной жизни. Сюжетное развертывание крайней степени душевной опустошенности и «дурной» бесконечности бессмысленного жизненного пути вскрывает художественную логику трансформации символистской поэтики К. Бальмонта на рубеже XIX–XX вв. и маркирует становление его окказиональной мифопоэтики посредством избывания греховной природы субъектного «я».

Библиографический список

  1. Бальмонт К.Д. Собрание сочинений: В 7-ми томах. Т. 1. – М.: Книжный клуб Книговек, 2010. – 504 с.
  2. Купер Дж. Энциклопедия символов. – М.: «Золотой Век», 1995. – 402 с.
  3. Молчанова Н.А. Поэзия К.Д. Бальмонта 1890-х–1910-х годов: Проблемы творческой эволюции. – М.: МПГУ, 2002. – 146 с.
  4. Петрова Т.С. «Из мрака к свету…»: мотив пути в лирике К.Д. Бальмонта. – Шуя: Шуйский филиал ИвГУ, 2015. – 226 с.
  5. Петрова Т.С. Принцип зеркальности в поэзии К. Бальмонта // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX века. Вып. 4. – Иваново: ИвГУ, 1999. – С. 44–54.
  6. Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. – СПб.: Академический проект, 1999. – 512 с.
Полный архив сборников научных конференций и журналов.

Уважаемые авторы! Кроме избранных статей в разделе "Избранные публикации" Вы можете ознакомиться с полным архивом публикаций в формате PDF за предыдущие годы.

Перейти к архиву

Издательские услуги

Научно-издательский центр «Социосфера» приглашает к сотрудничеству всех желающих подготовить и издать книги и брошюры любого вида

Издать книгу

Издательские услуги

СРОЧНОЕ ИЗДАНИЕ МОНОГРАФИЙ И ДРУГИХ КНИГ ОТ 1 ЭКЗЕМПЛЯРА

Расcчитать примерную стоимость

Издательские услуги

Издать книгу - несложно!

Издать книгу в Чехии